Форум » Журнал "Всякая всячина" » Король-Солнце, человек и монарх » Ответить
Король-Солнце, человек и монарх
KATRIN: Людовик XIV - выдающийся человек!Его величайшим победам ,задумкам и поступкам нет числа!Теперь нам есть , где обсуждать и узнавать что-то новое о Людовике! Примечание: Обсуждение личности и роли Людовика XIV можно найти в таких темах, как История и люди и Анжелика и король: 25 лет спустя Вот на этой странице нашего сайта есть ссылки на разные материалы о Людовике XIV, в том числе и на книгу Вольтера (книга, правда, на французском). Все это тоже можно обсудить
allitera: Анна Вы правы, что-то я слона не заметила. :))))
Owl: allitera пишет: Для инфекции достаточно открытой раны. Но в медицине случаются необъяснимые чудеса. Часто дело в воле и провидении Это да. у меня деду в войну осколок в колено попал, он неделю до госпиталя в украинской хате провалялся, да и в самом госпитале хотели отрезать ногу - а он не дал. Что-то вытащили, но маленькие куски осколка остались - с тех пор он и хромал, нога укоротилась и искривилась. allitera , а может нам с медициной в спец тему? у меня вопрос по случаю с Анж с потерей ребенка в дороге.
allitera: Owl пишет: allitera , а может нам с медициной в спец тему? у меня вопрос по случаю с Анж с потерей ребенка в дороге. Давай-давайте.ю А то так люди неподготовленные откроют тему про короля, а там медицйинский консилиум :))) Создайте новую тему и разместите там ваш вопрос. Что именно хотелось узнать по поводу выкидыша Анж.
Owl: allitera пишет: А то так люди неподготовленные откроют тему про короля, а там медицйинский консилиум :))) да я тогда в личку ))) а то мало ли - у кого-то нервы не очень...
Foreigner: Owl пишет: да я тогда в личку Не надо в личку, мне тоже интересно! Да и потом, все здесь женщины, рожали или будут рожать, так что готовиться надо, а не в обморок падать.
Foreigner: allitera пишет: Создайте новую тему Я в сомнениях куда помещать про последние дни короля- сюда или подождать новую тему?
allitera: Сюда-сюда. Или эта тема не про короля? Так что здесь этому самое место.
Foreigner: пардон за английский, но у вас ведь есть Промт? Если будут какие-нибудь непонятности, молнируйте. Passions and Politics A Biography of Versailles Joseph Barry The Death of a King Unrecovered from the death of his son, his grandson. his grandson’s wife, Louis was suddenly confronted with the same deadly illness in his two great-grandsons, children of the Duc and Duchesse de Bourgogne: the fatal red spots had appeared on their bodies. More dangerously, Fagon had been called on to treat them. Consulting five Paris doctors, he prescribed what he would have prescribed in any case—bleeding, the cure that had just dispatched their parents. The older boy, now Dauphin, was duly bled, and duly he died. The younger was declared too small for bleeding by his governess, Madame de Ventadour, who snatched him from the royal quacks. Hurriedly she took him to her own room, had him breast fed, and saved his life. Four deaths—three of them Dauphins—within a year, but the façade of Louis XIV showed no fissure: his was a sunset of terrible magnificence. Never, says Saint-Simon, had he so merited the title of Louis le Grand. Among members of the Court, however, the suspicion of poison hung heavily and it fell on Philippe, the Duc d’Orléans, the libertine son of Louis’ brother. Ironically La Palatine, who cried poison after every death at Court, now had it cried after her own son. He not only had his own chemical laboratory, but was widely—and wildly accused of incestuous relations with his daughter, the Duchesse de Berri. At one point, Philippe’s chemist, named Hornberg, had gone to the Bastille to surrender himself, but since there was no order to receive him, he was refused admission. Philippe similarly asked the King for a public trial; his mother likewise. But Louis defended rather than pursued his nephew, dislike him though he did. In any event, when the bodies were opened, no trace of poison was found. Bleakly Louis returned to the last years of the war and to the general to whom they were now entrusted, the Maréchal de Villars.* The darkling mood of the Sun King has been movingly recorded by his general, who had arrived for an audience on April 16, 1712, preparatory to leaving for the front. “On that day,” says Villars, “the self-control of the Monarch gave way to the feelings of the man. He shed a few tears and addressed me in a voice that shook, affecting me deeply. ‘You see the state I am in, Monsieur le Maréchal. Few people have known, as I, what it is to lose within a few weeks a grandson, a granddaughter and their son, all of great promise and dearly cherished. God is punishing me and I deserve it. I shall suffer less in the world to come. “But let us leave my personal misfortunes and rather consider what we can do to avert those of my kingdom. My confidence in you is well marked, since I have rendered you all the resources of the State and entrusted to you its safety. I know your zeal and the valor of my troops. But in the end fortune may desert you. If defeat should come to the army you command, what is your feeling about the part I should play?” Astonished, Villars says, he remained silent as Louis continued: “Nearly all my courtiers want me to withdraw to Blois without waiting for the enemy to approach the gates of Paris, as they might well be able to do if my army were defeated. But I know that armies as strong as mine can never be so completely defeated that some elements could not retreat across the Somme. I know that river. It is very difficult to cross, but there are places which can be forded. My plan is to go to Péronne or Saint-Quentin, there rally my remaining troops and make one last effort with you, in which we would either perish together or preserve the State, for I will never consent to the enemy’s approaching my capital.” Three months later Villars captured the fortified town of Denain well to the north, defeating Prince Eugene in a brilliant engagement (which Napoleon would describe as having saved France). Courtiers who had their trunks packed for flight to the Loire could now order them unpacked and Louis could negotiate a less than dishonorable peace at Utrecht in 1713. His Bourbon descendants were to keep the Spanish throne down to our own time and the kingdom of France its frontiers. And if the days of Louis’ dominance were past, so at last was his pursuit of glory. The peace of resignation now entered his soul. There was a new humility in the Grand Monarch. Also, a final loneliness tempered by Madame de Maintenon. Le Nôtre was long gone. So were Racine, in semi disgrace,* Boileau and Mansart, Vauban, Bossuet, and Father de La Chaise, who had been carried away by the year of the cold. Two years before, Madame de Montespan had died, her hair snow white, her mourner—in the privacy of her privy; the King would have none of it—Madame de Maintenon. Then in 1714, the Duc de Bern died from a fall from his horse, and that left as heirs to the French throne—renounced by Philip V of Spain—the delicate four-year-old Duc d’Anjou, the only surviving child of the Duc and Duchesse de Bourgogne, and his granduncle, the forty-year-old Duc d’Orléans. Saint-Simon may well have been indulging his dislike for Madame de Maintenon, but in the account of Racine’s son, she also had a responsible hand. According to Louis Racine, Madame de Maintenon often discussed contemporary affairs with his father. Once, hearing him expatiate on the miseries of the peasants as a result of the war, she had persuaded him to write down his opinions. So Racine did, sending her a memorandum. “She was reading it,” writes Louis Racine, “when the King entered her room, took it from her, read a few lines, then furiously asked who was the author.” After some hesitation, she told him. “‘Because he knows how to write verses,’ said the King, ‘does he think he knows everything? And because he is a poet, does he now want to be a minister?’ The result, in any case, was the same in both versions: Racine’s disgrace, decline, and death. A Jansenist once again (for which he also fell from favor), Racine had left a wish that his body be buried at Port Royal—the monastery; it Was said at Court, in which he had not been brave enough to be buried when he was alive. But even in burial Racine was not to rest in peace: ten years later, when Port Royal was leveled and its ground plowed under by order of the King, Racine’s body was exhumed and taken to Paris for reburial. It was Orleans who would normally be Regent, and Louis was not pleased with the prospect. Nor was Madame de Maintenon, concerned about her favorite, the Duc du Maine, who had, with the princess’s death, regained the favor of the King. Louis’ first move was to have Parlement declare his legitimitized children, the Duc du Maine first among them, eligible for the throne should the legitimate branch of the Bourbons die out. Then, prodded further by Madame de Maintenon, the old King added a codicil to his will that would have barred Orleans from full power as Regent. He appointed a Regency Council composed of fourteen noblemen, including the two Sons of Montespan, the Due du Maine and the Comte de Toulouse. Though Orleans would preside over it as Regent, decisions would be taken only by majority vote. Moreover, the care and education of Louis’ successor, according to the will, would be entrusted to the Due du Maine. Sending for the officials of Parlement, Louis handed them his will, sealed with seven seals, and said: “Messieurs, this is my testament. The fate of the wills of my predecessors, and of the King my father, leaves me with no illusion as to what might happen to it. But they insisted, they pursued me and gave me no rest, no matter what I said. Now I have bought my peace. Here it is. Take it, come what may to it. At least now I shall have some peace and hear no more about it.” (Or so reports Saint-Simon, an orléaniste.) Nostalgically the old King returned to Moliere’s comedies. He continued to hunt, but drove a little calèche since he could no longer ride to the hounds. He may even have pressed on Madame de Maintenon “those painful occasions” about which she had once complained to her confessor.* But in May 1715, Englishmen were betting in London—”in the fashion of that country” (Voltaire)—that the French King would not outlive the month of September. The account was accidentally read to him by the Marquis de Torcy from a Dutch newspaper. Though he pretended to pay no attention to it, it rankled him. On June 18, a cataloguer at the Versailles royal library noted in his diary: “During supper His Majesty remarked, ‘If I continue to eat with such good appetite, I will ruin a large number of Englishmen who have wagered large sums that I will die by September. Throughout spring, the ambassadors at Court had been reporting to their capitals oil Louis’ falling appetite and failing health, his heavier walk and shrunken body. By mid-August the English gamblers seemed certain of winning. But for three weeks Louis was to face death like a king and, as throughout his life, virtually in public. Two of his modest gunbearers—the brothers Anthoine—have left a moving record of it. The long vigil began on August 10 with a pain in Louis’ stomach and Fagon’s unfailing malpractice, this time a dose of amber spirits. But Louis went out into the gardens at in his three-wheeled chair, overlooked the placing of marble statues from Rome, and left that evening for Versailles. There he stayed in Madame de Maintenon’s apartment, avoiding the crowd of courtiers, who had heard of his sickness at Marly. That night he suffered from insomnia and an unsatisfiable thirst. On the eleventh Louis XIV rose as usual at eight-thirty but canceled his hunt and that night went to bed, “his face pale and drawn,” and the courtiers talked of death. But he slept well and Fagon decided he might have his usual monthly purge, “une grande evacuation” resulting. He worked two hours with his finance minister and spent four hours with Madame de Maintenon. But during the night the “burning in his entrails” could not be quenched, however much he drank. On the thirteenth the King ate well and ceremoniously received the Duke d’Orléans, the Prince de Conti, the Duke du Maine, the Comte de Toulouse, various other dukes, and several ministers. But at six in the evening he felt a sharp pain in his left leg and could barely walk; Madame de Maintenon sent for the first surgeon, Maréchal, who rubbed it with hot cloths. After supper, more pain sent Louis to bed and a restless night; doctors, surgeons, and valets slept in the royal bedroom or in the room next to it. On the fourteenth the Paris doctors arrived, solemnly felt the King’s pulse in order of their seniority, retired to an adjacent cabinet for consultation, returned, and prescribed ass’s milk. A few hours later, after another consultation, they canceled it. Sitting up in bed, Louis held a Council meeting. For dinner he had boiled bread and butter and could barely swallow it. Madame de Maintenon, looking on, almost lost her self-control and hurried back to her apartment. All day the entire Court waited in the Grande Galerie, individuals entering the King’s bedroom only when he called for them, and then leaving it quickly. All saw him at supper, when he was wheeled in to the table, and were distressed at what they saw. On the fifteenth Louis XIV was carried from his white and gold bedroom to the white and gold chapel to hear Mass. He returned through the galerie, hearing “Vive le roi” from the courtiers; they pressed so thickly his chair bearers could scarcely make a passage through them. On the sixteenth he heard Mass in bed, but held a Conseil d’Etat afterwards. Orleans, Maine, and Toulouse, as usual, paid their respects. Seeing the last two dressed for the hunt, he sent them off, saying, “Don’t lose any time, messieurs. It’s too fine a day.” That evening he was carried to Madame de Maintenon’s room to listen to motets and Italian songs. It was his last visit to her apartment. He spent a bad night. On the eighteenth he woke in pain but held his grander entrées and worked all afternoon with his minister, Pelletier. Half a dozen huge glasses of water could not shake his thirst. He went early to bed but not to rest. At seven in the morning of the nineteenth Fagon and the rest of the doctors found that his fever had increased. They returned at ten. Maréchal noted a black spot on Louis’ left leg—and rubbed it with hot cloths. It was a treatment, remark the Anthoines in their diary, “more likely to lessen the embarrassment of the doctors than to cure their patient.” That night was Louis’ worst. The following morning his leg was bathed for an hour in hot, aromatic wine held in a great silver basin. “Let all who wish enter,” Louis said, and the room rapidly filled with courtiers. On the twenty-first the King rose at nine to give orders and instructions to his state secretaries. Then the doctors entered, took his pulse according to their seniority, and left. At eleven, Louis entertained his Court and officials from Paris. He worked that afternoon with his war minister until pain in his leg stopped him. He slept badly. At nine the next morning ten doctors came from Paris, took his pulse in the order of their seniority, retired to an adjacent cabinet, took turns praising the wisdom and skill of the royal physicians and prescribed ass’s milk. On Friday the twenty-third Louis’ gangrenous leg was again bathed in aromatic wine and he was given a bowl of ass’s milk to drink. Maine and Toulouse entered, dressed for riding, and again he sent them off to the hunt. Fagon brought in his troop of doctors, who took the King’s pulse in the usual solemn order, and prescribed more ass’s milk. Louis made out a second codicil to his will, then received the Court and called for his musicians and Italian songs. After a particularly bad night for the King, Fagon and the doctors met, put the blame on the ass, “found nothing else to take her place,” and bound Louis’ leg with a cloth dipped in camphorated spirits, “to bring back the natural heat.” At eleven Louis met with his finance minister and held a Council meeting. Marechal unbound his leg in the presence of Villeroi. It was now completely black. The King said it no longer hurt him, “but those present, particularly Villeroi, saw it was incurable and Villeroi retired to his apartment, his eyes filled with tears.” Louis knew then he was dying and called for his confessor, Le Tellier, to prepare him for death. The news spread, alarming the Court as well as the great crowd that had now gathered at Versailles. On the twenty-fifth, Louis’ saint’s day and a national fête, the King had the drums and fifes played under his windows when he woke and his vingt-quatre violons played in the anteroom while he had dinner. In the evening Louis’ body was anointed with holy oil, and he added a few lines to his will giving the Due du Maine charge of the royal guards on his death. To Orleans he said, “My dear nephew, serve the Dauphin as faithfully and well as you served me.” To Maine, Toulouse, and the princes of the blood he said, “Live in peace and unity.” He slept for an hour and woke to find Madame de Maintenon beside his bed. He wept and gave instructions. His heart was to be taken to the Professed House of the Jesuits in Paris, the Dauphin removed to Vincennes, “where the air was better than at Versailles.” On the twenty-sixth the King sent for the Dauphin, who, as Louis XV, would inscribe the last words of the dying monarch on a plaque above his own bed—words copied down by Voltaire: “You will soon be the King of a great kingdom. I urge you most strongly never to forget your obligations to God. Remember that you owe Him everything you are. Try to preserve peace with your neighbors. I have loved war too much; do not imitate me in that, or in the too great expenditures I indulged in.’’ Take counsel in all things and seek to know the best course so as always to follow it. Lighten the burden of your people as soon as you can and do what I have had the misfortune of not being able to do myself.”4 On the twenty-seventh Maréchal cut into the King’s leg. He felt nothing. His surgeon cut deeper. He cried out and asked if it was necessary to hurt him, since it was useless. Maréchal’s eyes filled with tears and he discontinued. On the twenty-eighth Louis X1V “made an affectionate remark to Madame de Maintenon which she did not relish a bit and to which she did not respond. He told her that what consoled him in leaving her was the hope that at her age she would shortly rejoin him” (Saint-Simon). On the twenty-ninth another hope stirred the dying King. A peasant named Brun somehow made his way to the royal bedroom, through the Due d’Orléans, with a miracle liqueur. Further, he bullied Fagon (“who habitually bullied others”—Saint-Simon) into administering it to the King. At first Louis felt better and even ate some solid food (“Another mouthful,” said Orleans, “and there will be no courtiers left in my apartment”), but the next morning he was worse. Threatened by the King’s doctors with criminal charges, Brun disappeared. By the thirty-first, gangrene had spread to the monarch’s thigh. By eleven that night, prayers were recited for the dying. Louis responded, his voice heard above the others. “Nunc et in hora mortis,” he repeated several times, then cried, “Help, God, help me—quickly!” He fell unconscious. At eight forty-five in the morning of September 1, 1715, “after a few short sighs and two gasps, without any agitation or convulsion,” Louis XIV died. He was seventy-seven years of age less four days. He died in the seventy-third year of his reign. Two grooms of the royal chamber closed his eyes. The night before, Madame de Maintenon had slipped away to her bed at Saint-Cyr. The afternoon of the day Louis XIV’s hearse departed for the basilica of Saint-Denis, the new, five-year-old King of France was driven, sitting on his governess’s knee, to the castle at Vincennes—and the great palace of Versailles was left to a few caretakers. On the roadway to Saint-Denis, along which the Sun King’s body passed, a twenty-year-old youth, not yet known as Voltaire, remarked people “drinking, singing and laughing” in its wake. * Learning of the death of Louis XIV, Saint-Simon tells us in his memoirs, “I went to pay my respects to the new monarch . . . [and] went thence to M. le Due d’Qrléans to remind him of a promise he had given me, that he would permit the dukes to keep their hats on when their votes were asked for [in Parlement].” Such, for Saint-Simon, was the priority of priorities, now that Louis XIV was dead. * A bon vivant of boundless optimism, but with an ability to match, Villars had bought Vaux-le-Vicomte from Fouquet’s widow. He changed its name to Vaux-Villars and installed himself in it with a pretty wife, thirty years younger, for whom his passion was a Court diversion. * Racine, according to Saint-Simon, had remarked in the company of the King and Madame de Maintenon that the poor state of the theater was due to a lack of new authors, and as a consequence actors had to fall back on old authors and worthless plays. With typical absent-mindedness, he had named Scarron among them. “The silence which suddenly descended,” says Saint-Simon, “awakened the wretched Racine”—but too late. He was never forgiven and died a few years later. * Then in his early seventies, the “occasions” occurred, she wrote her confessor, as often as twice a day. To this Godet de Marais had reassuringly replied that at least thus she was keeping the King from immorality and scandal, and that soon, in any event, she would be safe and inviolable in heaven. * “Do not imitate my love of building nor my liking for war,” reads Saint-Simon’s version.
allitera: Foreigner Сжальтесь, переведите, пожалуйста!!!! А то я переведу как раз к своей кончине. По промту ведь бред какой-то.
Foreigner: вы шутите? вы думаете я переведу вам a la Severova? Слишком много, пожалейте меня.
allitera: Foreigner пишет: вы шутите? вы думаете я переведу вам a la Severova? Слишком много, пожалейте меня. Ну зачем. Мне и a la Foreigner подойдет. Просто вы же понимаете текст дословно. А я англ не изучала - вообще.
Foreigner: allitera пишет: Просто вы же понимаете текст дословно Дословно можно, это намного быстрее, накропаю сегодня вечером. Если не понравится дословно, придется вам учить английский. Кстати, для вас будeт сущий пустяк после французского!
allitera: Foreigner пишет: Если не понравится дословно, придется вам учить английский. Тогда считайте заранее, что мне уже очень понравилось, учить сейчас практически невозможно.
Foreigner: Смерть Короля. Не оправившись от смерти сына, внука, жены внука, Луи внезапно столкнулся с той же самой неизлечимой болезнью, когда на теле его двух внуков, детей герцога и герцогини Бургундской , появились роковые красные пятна. Но что было более опасно, Фагон был вызван лечить их. Проконсультировавшись с пятью парижскими докторами, он назначил то, что он назначал в любом случае- кровопускание, лечение которое он только что использовал для их родителей. Старшему мальчику, теперь Дофину, само собой разумеется, сделали кровопускание, и, само собой разумеется , он умер. Младший мальчик был об'явлен слишком маленьким для кровопускания его гувернанткой, Мадам де Вентадур, которая спрятала его от королевских знахарей. Поспешно она забрала его в свою комнату, кормила его грудным молоком и, таким образом, сохранила ему жизнь. Четыре смерти- три из них Дофинов, в течении года, но фасад Луи не показывал трещин: это был ужасающе величественный закат. Никогда, говорит Сен Симон, Луи не заслуживал более титул Louis le Grand. Среди придворных подозрение в отравленни тяжелым бременем нависло над Филиппом Орлеанским, распутным сыном брата короля. По иронии судьбы, Ла Палатан, которая считала отравление причиной любой смерти при дворе, на этот раз обвиняла в отравлении своего собственного сына. У него не только была его собстеннная химическая лаборатория, но он также обвинялся многими в кровосмесительных отношениях со своей дочерью, герцогиней дю Берри. Однажды химик Филиппа, которого звали Хорнбера, пришел в Бастилию для того чтобы сдаться , но так как не было приказа о его заключении, его отпустили. Филипп потребовал от короля публичный суд, тоже сделала его мать. Но Луи скорее защищал, чем преследовал своего племянника, хотя не любил его. В любом случае, вскрытие не обнаружило следов яда. Уныло Луи вернулся к последним годам войны и к генералу, которому было поручено эту войну вести, Maréchal de Villars. Мрачное настроение Короля-Солнца было трогательно записано его генералом, который прибыл на аудиенцию 16 Апреля 1712 года перед от'ездом на фронт. «В тот день, -говорит Villars, «самоконтроль монарха уступил место человеческим чувствам. Он пролил несколько слезинок и обратился ко мне, его голос дрожал, что глубоко волновало меня. «Вы видите в каком я состоянии, месье Маршал. Немного людей знают, как знаю это я, что значит потерять в течении нескольких недель внука, внучку и их сына, все они подавали больщие надежды и были нежно любимы. Бог наказывает меня, и я заслуживаю этого. Я буду меньше страдать в мире ином. Но давайте оставим мои личные несчастья и лучше сосредоточимся на том, что мы можем сделать для того чтобы предотвратить несчастья моего королевства. Мое доверие к вам хорошо известно, я предоставил вам все государственные ресурсы и доверил вам государственную безопастность . Я знаю ваше рвение и доблесть моих войск. Но, в конечном итоге, удача может отвернуться от вас. Если поражение постигнет армию, которой вы командуете, как вы думаете, какую роль должен играть я?» Изумленный, говорит Villars, я сохранял молчание в то время когда Луи продолжал: «Почти все мои придворные хотят чтобы я удалился в Блуа, не ожидая чтобы враг приблизился к воротам Парижа, что может легко случится в случае поражения моей армии. Но я знаю, что армии, которые так сильны как мои, никогда не могут быть настолько разбиты, чтобы хотя бы малая часть не смогла бы отступить через Somme. Я знаю эту реку. Через нее очень трудно переправиться, но там есть места, которые можно перейти вброд. Мой план идти к Péronne or Saint-Quentin, там собрать мои оставшиеся войска и сделать последнее усилие, с помощью которого мы все или погибнем или сохраним Государство, ибо я никогда не соглашусь с тем, чтобы враг приблизился к воротам моей столицы.» Три месяца спустя Villars захватил укрепленный город Denain далеко на севере, разбив принца Евгения в блестящем сражении, которое, как сказал Наполеон, спасло Францию. Придворные, которые сидели на чемоданах, готовые бежать к Луаре, теперь могли приказать их распаковывать, и Луи смог вести переговоры о заключении менее постыдного Утрехтского мира в 1713. Его наследники Бурбоны удержали испанский трон и границы Франции до нашего времени. Если времена господства Луи остались в прощлом, то там же осталось и его стремление к славе. Умиротворение ухода вошло в его дущу. Смиренность появилась в Великом Монархе. Одиночество последних дней было смягченно только мм де Ментенон. Давно ушли Ле Нотр, Буало, Мансарт, Вобан, Боссе, и отец Ла Шез, унесенный холодами прошлой зимы. Расин был в полуопале. Два года до назад умерла мадам де Монтеспан, ее волосы были белые, как снег. Скорбили по ней в тайно, в семейном кругу, король не позволил большего из-за мм де Ментенон. Затем герцог де Берн умер от падения с лошади, что привело к тому, что наследником французского трона , не считая Филиппа в Испании, остался хрупкий четырехлетний герцог Анжуйский, единственный оставшийся в живых сын герцога и герцогини Бургундских, и его двоюродный дядя, сорока четырехлетний герцог Орлеанский. Сен Симон был известен своей неприязнью к Мадам де Ментенон, но рассказ сына Расина свидетельствует о том, что она сама была виновата в том что вызывала такие чувства. Согласно Луи Расину, мадам де Ментенон часто обсуждала текущие дела с его отцом. Однажды, услышав как он разглагольствовал о несчастьях крестьян в результате войны, она убедила его записать свое мнение. Расин это сделал и послал ей меморандум. «В то время когда она его читала,» пишет Расин, «король вошел в комнату, взял письмо, прочел несколько строк и потом возмущенно спросил кто был его автором. После некоторого колебания, она призналась . «Потому что он знает как писать стихи,» -сказал король, «он думает что все знает? И потому что он поэт, теперь он захотел стать министром?» Результат, в любом случае, был одинаков в обоих версиия рассказа: Расин впал в немилость, разорился и умер. A Jansenist опять, (из-за этого он тоже впал в немилость), Расин завещал похоронить его в монастыре Port Royal; было упомянуто при Дворе, что Расин не осмелился упомянуть этого желания при жизни. Но даже в могиле не было Расину покоя: десять лет спустя, когда монастырь был разрушен и земли были перепаханы по приказу короля, тело Расина было эксгумировано и привезено в Париж для перезахоронения. По традиции, герцог Орлеанский должен был бы стать Регентом, но Луи не был в восторге от такой перспективы. Как впрочем и мм де Ментенон, которая была озабочена судьбой своего любимца, герцога дю Мэна, который после смерти принца был опять в милости у короля. Первый шаг Луи был заставить парламент утвердить право на престол для своих узаконенных детей, первым среди них герцог дю Мэн, в случае если не останется в живых законных наследников династии Бурбонов. Затем, подстрекаемый далее мм де Ментенон, старый король сделал дополнение к своему завещанию, которое ущемляло полную власть Орлеана как Регента. Он учредил Регентский Совет, состоящий из 14 дворян, включая сыновей Монтеспан, герцога дю Мэн и графа Тулузского. Хотя Орлеан председательствовал бы, как Регент, решения бы принимались только большинством голосов. Более того, забота об образовании приемника Луи, согласно его завещанию, была бы доверена герцогу дю Мэн. Послав за официальными представителями Парламента, Луи вручил им свое завещание, запечатанное семью печатями и сказал: «Мессиры, это мой завет. Судьба завещаний моих предшественников, и короля, моего отца, не оставляет мне никаких иллюзий в отношвнии того, что с ним случится. Но обстоятельства настаивают, убеждают, и не дают мне покоя, чтобы я не говорил. Я заслуживаю спокойствие. Вот мое завещание. Возьмите его, что будет, то будет. По крайней мере, хоть какое-то время, я буду оставлен в покое и не буду больше слышать об этом.»(Или что-то в этом роде, докладывает Сен Симон, an orléaniste.) С ностальгией старый король вернулся к комедиям Мольера. Он пролдолжал охотиться, но ездил на calèche , тк он больше не мог ездить к собакам. Может быть даже, он продолжал настаивать на «тех неприятных моментах» о которых мм де Ментенон однажды пожаловалась своему духовнику. Но в мае 1715 года англичане заключали пари, «что было типично для них» (Вольтер) о том что французский король не доживет до сентября. Заметка об этом в голландской газете была случайно прочитана королю маркизом де Торси. Хотя король , казалось, не уделил этому внимания, это мучило его. 18 июня cataloguer Версальской библиотеки заметил в своем дневнике: «Во время ужина Его Величество заметил: «Если я буду продолжать есть с таким хорошим аппетитом, я разорю множество англичан, которые поставили большие деньги на то, что я умру к сентябрю.» В течении весны послы при дворе докладывали в свои столицы что аппетит и здоровье Луи ухудшаются, он худеет, его походка становится тяжелее. К середине Августа английские мошенники были уверены в победе. Но еще в течении трех недель Луи боролся со смертью как король, и как в течение всей своей жизни, делал это буквально у всех на виду. Двое скромных оруженосцев Луи, братья Антуан, оставили трогательный отчет об этом. Длинная история ухода началась 10 Августа- Луи почувствовал боль в желудке, и Фагон, с его неизменной некомпетентностью, назначил на этот раз дозу янтарного спирта(?) Однако, Луи вышел на прогулку по саду в его трехколесном кресле, наблюдал установку мраморных статуй из Рима, и уехал в тот же вечер в Версаль. Там он оставался в апартаментах мм де Ментенон, избегая толпы придворных, которые разузнали об этом его недомогании, которое случилось в Марли. В ту ночь он страдал от бессонницы и от неутолимой жажды. 11-го Луи встал как обычно в 8:30, но отменил охоту и лег спать в тот вечер, «его лицо было изможденное и бледное.» Придворные заговорили о смерти. Но он спал хорошо, и Фагон решил что может сделать ему его обычое ежемесячное очищение, результатом которого было “une grande evacuation”. Луи проработал два часа со своим министром финансов и провел четыре часа с мм де Ментенон. Но в течении ночи «огонь в его внутренностях» не угасал не зависимо от того, сколько он пил. 13-го король хорошо поел и с церемониями принял герцога Орлеанского, принца де Конти, герцога дю Мэн, графа Тулузского, многочисленных других герцогов и нескольких министров. В 6 вечера он почувствовал острую боль в левой ноге и едва мог ходить. Мм де Ментенон послала за первым хирургом Марешалем, который сделал горячие обтирания. После ужина еще более сильная боль уложила Луи в постель, это была беспокойная ночь; доктора, хурурги и слуги спали в королевской спальне или в комнате рядом. 14-го прибыли доктора из Парижа, торжественно измерили королевский пульс в очередности, соответствующей их положению и удалились в соседний кабинет для консультации, вернулись и предписали молоко ослицы. Несколько часов спустя, после консультации, они отменили молоко. Сидя в постели, Луи вел Совет.. На обед ему подали вареный хлеб (бублик, претцел, бэйгел?) с маслом, который он едва смог проглотить. Мм де Ментенон, глядя на это, едва не потеряла самообладание и поспешила в свои апартаменты. Целый день Двор ждал в Grande Galerie, люди входили в королевскую спальню когда он вызывал их и затем быстро выходили. Все увидели его во время ужина, когда его вывезли к столу, и были потрясены тем что увидели. 15-го Луи перенесли из его бело-золотой спальни в бело-золотую часовню послушать Мессу. Он вернулся через галерею, слыша «Vive le roi!» от придворнык. Они напирали так сильно, что носильщики едва могли протиснуться сквозь их толпу. 16-го он слушал Мессу в постели, но провел Conseil d’Etat после. Орлеан, Мэн, Тулуз, как всегда, пришли засвидетельствовать свое почтение. Увидев что двое последних одеты в охотничьи костюмы, он отослал их говоря: «Не теряйте времени, мессиры, погода прекрасная!» В тот вечер его принесли в комнату мм де Ментенон послушать песнопения и итальянские песни. Это был его последний визит в ее апартаменты. Он провел плохую ночь. 18-го он проснулся от боли, но провел свой grander entrées и работал до полудня со своим министром Пелтиером. Пол дюжины огрмных стаканов воды не могли утолить его жажду. Он лег спать рано, но не смог заснуть. В семь утра 19-го Фагон и остальные врачи нашли что его температура поднялась. Они вернулись в 10 утра. Марешаль заметил черное пятно на левой ноге Луи и сделал горячее обтирание. Это было лечение, замечают братья Антуан в своих дневниках, скорее для того чтобы уменьшить докторский конфуз чем облегчеить страдания их пациента. Эта ночь была самой худшей для Луи. На следующее утро для его ноги сделали ванну из горячего ароматического вина , налитого в большую серебрянную чашу. «Пусть войдут все кто хотят,» сказал Луи и комната быстро заполнилась придворными. 21-го король встал в 9 для того чтобы дать приказы и инструкции государственным секретарям. Затем пришли врачи, измерили его пульс в очередности, соответствующей их положению, и уехали. В 11:00, Луи развлекал свой двор и официальных лиц из Парижа. Он работал после полудня со своим военным министром пока боль в ноге не остановила его. Он плохо спал. На следующее утро в 9:00, десять врачей из Парижа измеряли его пульс в порядке, соответствующем их положению, и удалились в соседний кабинет, по очереди восхваляли мудрость и мастерство королевских врачей и предписали молоко ослицы. 23-го гангренная нога Луи была опять выкупана в ароматическом вине и ему дали выпить чашку молока ослицы. Мэн и Тулуз вошли, одетые для верховой езды, и Луи опять отослал их на охоту. Фагон привел свою группу врачей, которые измеряли королевский пульс в привычном торжественном порядке и назначили больше молока ослицы. Луи сделал вторую приписку в своем завещании, принял Двор и позвал свих музыкантов. После особенно плохой ночи для короля, Фагон и доктора встретились, обвинили во всем ослицу, но не нашли ничего лучшего что могло бы ее заменить и обмотали ногу Луи в ткань, пропитанную камфорным спиртом для того чтобы «вернуть натуральное тепло.» В 11:00 Луи встретился со своим министром финансов и провел Совет. Марешаль размотал его ногу в присутствии Villeroi. Она теперь была полностью черная. Король сказал что она больше не болит, но те кто присутствовал, в частности Villeroi, увидели что это было неизлечимо, и Villeroi удалился в свои апартаменты со слезами на глазах. Луи тогда уже знал, что умирает и позвал своего духовника, Le Tellier, для того чтобы приготовиться к смерти. Об этом стало известно и взволновало Двор и огромную толпу, собравшуюся в Версале. 25-го был День Ангела Луи и национальный праздник. Барабаны и флейты играли под его окнами когда он проснулся; vingt-quatre violons играли в приемной во время обеда. Вечером тело Луи было помазано святым маслом, он добавил несколько строк к своему завещанию, поставив герцога дю Мэн главой королевской стражи. Орлеану он сказал: «Дорогой племянник, служи Дофину так же верно и хорошо, как ты служил мне.» Мэну, Тулузу и принцам крови он сказал: «Живите в мире и единстве.» Он поспал час, проснулся и нашел мм де Ментенон возле своей кровати. Он плакал и давал указания. Его сердце должно было быть доставлено в Professed дом иезуитов в Париже, Дофин должен был быть перевезен в Венсан, где воздух лучше чем в Версале. 26-го король послал за Дофином, кто став Луи XV, записал последние слова умирающего монарха и повесил табличку с ними над своей собственной кроватью; эти слова скопированы Вольтером: «Скоро вы станете королем великого королевства. Я настоятельно вам советую никогда не забывать ваши обязательства перед Богом. Помните, что вы обязны Ему тем кто вы есть. Постарайтесь сохранить мир с вашими соседями. Я слишком любил войну, не повторяйте этой ошибки, также не позволяйте тех огромных трат, которым я предавался. Спрашивайте совета во всем, отыскивайте лушее решение и следуйте ему. Облегчите тяготы ваших людей как можно скорее, сделайте то, что я имел несчастье не в силах сделать сам.» 27-го Марешаль сделал разрез на ноге короля. Он не почуствовал ничего. Его хирург сделал более глубокий разрез. Король вкрикнул и спросил была ли необходимость делать ему больно, если состояние его все равно было безнадежно. Глаза Марешаля наполнились слезами, и он остановился. 28-го король сделал мм де Ментенон любовное признание, которое не принесло ей удовольствия, и на которое она не ответила. Он сказал ей, что оставляя ее его утешает надежда что в ее возрасте она скоро к нему присоединится (Сен Симон). 29-го другая надежда взволновала умирающего короля. Крестьянин по имен Бран каким-то образом с помощью герцога Орлеанского, пробрался в королевскую спальню с чудодейственным ликером. Затем он грубо заставил Фагона (который и сам был грубиян» Сен Симон) дать этот ликер королю. Вначале король почувствовал себя лучше и даже с'ел немного твердой пищи. («Еще один кусочек, и в моей приемной не останется ни одного придворного!» сказал Орлеан), но на следующий день королю стало хуже. Напуганный угрозами королевских докторов выдвинуть против него обвинения в преступлении, Бран исчез. К 31-му гангрена распространилась до бедра. К 11 ночи, были прочитаны молитвы об умирающем короле. Луи произнес: “Nunc et in hora mortis,” его голос звучал громче других; Он повторил это несколько раз и вскрикнув «Помоги мне, Боже, помоги, быстрее!» , упал без сознания. В 8:45 утра 1 сентября 1715 года, после нескольких коротких вздохов и попыток глубже вдохнуть, без дрожи или конвульсий, Луи скончался. Ему было 77 лет без 4 дней. Он умер на семьдесят третьем году своего правления. Двое служителей королевских покоев закрыли ему глаза. Предыдущим вечером мм де Ментенон уехала в Сен Сир. В полдень королевкий катафалк отправился в базилику Сен Дени; новый, пятилетний король Франции, сидящий на коленях своей гувернантки, был отвезен в Венсанский замок, и великий Версальский дворец был оставлен на попечение нескольких слуг. Двадцатилетний юноша , еще не известный как Вольтер, заметил, что по дороге в Сен Дени, по которой везли тело короля, люди пели, пили и смеялись ему вдогонку.
allitera: Foreigner Огромное спасибо за перивод, и мой личный респект. Интересно, я тоже читала об этом моменте из другого источника. Правда, что многое совпадает, но есть и неточности - например советы Луи для своего внука, я их слышала по французски, есть некоторые нюансы, которые значительно меняют смысл фразы. Немного позабавило, что мадам де Ментенон не понравилось признание в любви, так понимаю, что это мнение Сен-Симона. Я еще не прочла книгу про Ментенон, тк, что воздержусь в высказываниях до поры до времени. А вот про жажду - теперь мне понятно, что вы имели ввиду, в моем источнике - на нее не ссылались. Кстати, если хотите я могу разместить здесь информацию из моих источников. И еще - кровопускание - это как раз о том, что я говорила - нельзя больного, сразающегося с инфекцией еще и крови лишать, поэтому удивительно, как Луи в 20 лет остался жив при таком "лечении".
полная версия страницы